Марина Борисовна Ефимова привыкла жить в тени своего супруга, а посему уговорить ее на интервью было непростой задачей. Но, к счастью, разговор состоялся. Оказалось, кое-что в наших душах рифмуется и объединяет нас. Мы поговорили о дружбе навек и о женских переживаниях, о музыке, о любви и о вере.
— Расскажите немного о своей семье. Где вы родились?
— Я родилась в эвакуации, в Свердловске. Предки мои были москвичами и ржевитянами. В семь лет родители отдали меня в одну из подмосковных школ и сразу же в музыкальную школу при Гнесинском институте. Там работала моя мама. Я музыкант в третьем поколении. Маме удалось и меня устроить в эту элитную среду, но элитную не в смысле внешней успешности. Там был дух увлечения музыкой, мир музыкантов. Мы жили музыкой и ничего кроме нее не знали.
У нас были маленькие классы. Исключительные условия. Нас растили, понимаете, особым образом. Считалось, что мы одаренные дети, а учительница физики не стеснялась называть нас «одурёнными» детьми. Она видела, что все мы однобокие, развиты только в одном направлении. А дальше – поступление в Гнесинку. Конкурс двадцать семь человек на место. И поступила очень небольшая группа, по моей специальности набрали всего десять человек, и среди них я.
— Вы сохранили с кем-то дружбу с тех времен?
— Конечно! Буквально вчера я была в Москве, на праздновании 80-летия отца Владимира Воробьева. Но начну по порядку. Нам преподавала литературу выдающаяся учительница, Евгения Павловна Воробьева. Она была из верующей семьи, и сыновей крестила и воспитала в вере. Однажды учительница поехала с нами в Третьяковку, и там ей стало плохо с сердцем. Моя подруга Оля повезла ее домой, где и познакомилась с сыном Евгении Павловны Владимиром. Володя привел Олю к вере. Она тайно от всех нас крестилась. Казалось бы, мы уже были взрослые люди, студенты. Но надо понимать, что поступили мы в 61-м году, как раз в период хрущевских гонений. Но родителям Оля все-таки рассказала. Мама ее запаниковала, для нее это было чем-то вроде секты. Однажды Олина мама сказала мне: «Марина, знаешь, они верующие! Оля крестилась! Вы же комсомолки, ты должна как-то на нее повлиять. Нужно пойти в комитет комсомола! Давайте спасать девочку! А то наденет платок, пеленки-дети!..» Но во мне шел процесс с совершенно противоположным вектором. Это было такое время, когда о церкви надо молчать. Тогда спрашивали духовников, что делать, если ты церковный человек и на любые вопросы, если тебя официально приводят в кабинет и начинают пытать, ты должна отвечать «нет». Такое послушание духовники давали своим духовным чадам, молодежи. Ведь за молодежь шла страшная борьба. Поэтому, если перед молодым человеком стоял этот вопрос, духовники брали ответственность на себя. Они говорили, ты должен все отрицать, потому что за тобой стоят священники, их паства, никого нельзя не подводить, ты должен говорить «нет». И только на один вопрос отвечать «да»: веришь ли ты в Бога или нет? От Бога ты отрекаться не должен. Оля мне рассказывала, какой человек Володя. Что его любимый писатель – Достоевский, а Достоевский в это время был запрещен. Я где-то достала какой-то его том, ничего, конечно, не понимала… Прочитала «Карамазовых», «Бесы»… Ну и что? Это же не значит, что я сразу уверовала! Мы же все были «урожденные» атеисты. Конечно, яйца красили все. И члены ЦК, и многие другие, но всерьез-то это не воспринималось – просто красивейшая традиция. А тут мне пришлось взяться за ум, и решать этот вопрос: что же такое Бог и где Он есть? И как быть мне. Конечно, ни о каком влиянии на Олю не могло быть и речи. Думала я два года. И в это время происходит первая в моей жизни смерть. Умерла бабушка, которая любила меня больше всех. И Господь через эту смерть ввел меня в проблему, что мне надо определяться. Я сразу почувствовала сам нерв. Я думала: ведь я ее так люблю, не могу же я больше никогда ее не увидеть! Этого просто не может быть. И все сразу встало на свои места. Значит, есть та, другая, жизнь. В консерватории был концерт, который потряс меня. Бах, «Страсти по Матфею». И теперь мне пришлось все переосмыслить, всю музыку, всю литературу, которую я когда-либо прочитала! Да, нам все это преподавали, но как-то не так, коряво, по-советски… Я перелопатила в своем сознании все, что знала. Понимаете, это черное и белое. И на этом концерте я призналась Оле: «Я всё про тебя знаю! Я тоже хочу креститься». Володя был на том концерте, неулыбчивый такой, он жил в атмосфере, когда казалось, что врата церкви одолены. Надежды не было. Кто бы мог предвидеть, что настанет возвращение! Тогда краски темнели, тучи сгущались все сильнее… Мы всего этого не знали. Мы росли… Юность, музыка, цветы… А они-то знали о судьбах, о страданиях, о том, что делалось в монастырях, что делали с монахами… Страшные издевательства были… Срамно глаголати, что тогда с монахами делали.
И дальше я доверилась Володе, он устроил мое крещение, все тайнообразующе… В Александрове был священник, отец Андрей Сергиенко. И летом 1965 года я крестилась у него в доме. Причем я опоздала, меня ждали одним поездом, а я села на другой. Что они пережили, я не представляю. И вот я приезжаю, расстроенная, они все расстроенные, но все равно меня покрестили, почему-то в ванне с холодной водой. Думаю: будь что будет, не должна я заболеть. И не заболела. Это так, в скобках. Мой рассказ, похоже, будет состоять из одних скобок (смеется).
— Как дальше складывалась Ваша христианская жизнь?
— Моя христианская жизнь шла параллельно с личной жизнью, потому что в это же лето, через две недели, Володя Воробьев организовал поездку православной молодежи на Кавказ.
— Тоже конспиративную, да?
— Для всех она выглядела как туристический поход, мы через Клухорский перевал должны были идти в Сухум, море, туда-сюда… Родители Оли с радостью ее отпустили – молодежная компания, обычная жизнь обычных туристов. Поехали на Кавказ. Знали бы они! Там группа распалась, все разъехались по разным местам, кто к духовнику, кто куда. И в этой поездке я встретила Андрея Борисовича.
— И как дальше складывались ваши отношения?
— В 67-м году мы поженились. Сначала была светская свадьба, а потом уже тайнообразующе, в Отрадном, отец Сергий Орлов повенчал нас. Так вот, в закрытом храме, потушено все, только несколько лампад на солее. Одна бабушка пела. Все это было сделано с особой предосторожностью… В общем, для живых чувств места не оставалось.
Мы жили в Москве, потом родилась Маша, ровнехонько через 9 месяцев после венчания. Я даже немного поработала, преподавала в училище Ипполитова-Иванова. Денег не было, инструмента не было, с продуктами тяжело… Нужда, жуткая нужда. Мы все время работали на износ.
— А вы помните время, когда после этих тяжелых, напряженных лет работы и материнских хлопот, наступило облегчение?
— Нет, что вы! Стало только хуже. Вот в книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына есть такое совершенно чудное место, когда сидят в этих вот подвалах и ждут, когда же их отправят на этап. Они думали, что будет лучше. Они мечтали вырваться из этих застенков, но не знали, что будет только хуже. Так же и у нас. Дальше становилось только сложнее.
Тогда мы окормлялись у отца Всеволода Шпиллера. И вот, когда подросли дочка и сын, и оба уже ходили в школу, он привлек меня к церковному пению. Это было в Храме Николы в Кузнецах. Правый хор там пел роскошно, в академической манере, Кастальского, Бортнянского, но пел только по партитуре, все стихиры им надо было нотами расписывать. А левый клирос наоборот пел только по текстам, напевами по памяти. И они пели все, с чем не справлялся правый хор, хоть и коряво, кричащим народным открытым звуком. Бабушки из левого хора были на самом деле способными людьми, но просто не обученными. И они переделывали, переплавляли в своем сознании все эти напевы. Отцу Всеволоду нужен был человек с музыкальным образованием, да еще и верующий, он знал меня, видел мою душу, поверил в меня. Он предложил мне стать регентом. А у меня ни книг, ни учителей, ни нот. Понимаете? Это такая катастрофа. Положа руку, кротко глядя мне в глаза, он говорит: «Помоги!» Я так прошу тебя! Помоги мне с клиросом!» Как я могу ему отказать? Во время службы рядом со мной стояла монашка, Марфа, я ее запомнила на всю жизнь. Она тихонечко пела, знала всю службу, но никогда не говорила заранее, когда что будет, а во время службы она подсказывала, когда вступать. И она говорила именно в тот момент, когда надо уже начинать. Вот так я училась. Я стою и не знаю, что будет дальше. Прожарилась, как на сковородке. В бою училась. Это не только для меня, но и для окружающих было тяжело. На живую нитку все. Я понимала, что не знаю ничего, абсолютно не подготовлена. А еще у меня семья: муж и двое детей… И все-таки я взялась за это дело. Вот сейчас смотрю, если бы я тогда все взвесила бы, конечно, надо было отказаться. У нас постом службы вместе с требами в 2 часа кончаются. И скорей домой, купить продукты, приготовить еду, семью накормить… А еще ко мне приходят ребята – спевка, а ночью я пишу ноты. Потому что тогда нигде ничего не было: ни ксерокопий, ни в продаже. Пиши от руки и тексты, и ноты. Сына до сих пор трясет, потому что он был маленький, голодал, вот и вышла какая-то нестыковка. Я пожертвовала своими детьми. Но опять же, такая вера была, такое послушание. Если духовник благословил – тут вопросов нет. У нас не должно быть чувства вины, это наше маловерие. Сердце у нас неправильно утроено… Оно ноет и болит. Драма такая… Но мы же с вами теорию тоже знаем. А сердцу не прикажешь, оно еще не то, не в тех сферах…
— И сколько это продолжалось? Вы на клиросе, дети в школе…
— Это продолжалось недолго. Года через три мы начали выезжать сюда, на дачу, на все лето. И вот сын, Павлик, тяжело заболевает, температура сорок несколько дней. И я понимаю, что не могу уехать на службу. И это было мне духовным знаком, что надо это все остановить. А в это время у меня уже был драгоценный багаж: я знала гласы, знала устав, и ко мне на дом начала приходить кузнецовская молодежь. Они тайно, небольшими группками, приходили раз в неделю, собирались вокруг меня и изучали гласы. Такая была закрытая школа катакомбная.
— Получается, вы за пару лет полностью с нуля освоили профессию регента?
— Да, но я очень многое не могла осознать. Я почувствовала, что это мое. Дар неба. Очень глубокое восприятие музыки. Думаю, что это в крови, в генах. Один из моих предков – отец Матфей Константиновский, духовный наставник Гоголя. Я его считаю святым человеком. Я его недавно загуглила, и он нашелся – мой отец Матфей. Он был протоиереем во Ржеве в XIX веке. Его обвинили в смерти Гоголя. Я пятая линия от него, он дед моего прадеда. Я всегда чувствовала помощь моих предков, могла петь любой голос.
— Что же было дальше? Вы вернулись к регентству?
— В конце 80-х церковь получила некоторую свободу, и нашим духовником стал отец Глеб Каледа. Он привел меня на левый клирос храма Илии Обыденного. Меня очень тепло встретили, там чудные были люди. Это особенный московский интеллигентский храм, и вот я там регентовала. И уже спокойно регентовала, потому что у меня уже был багаж, да и дети взрослые. Машенька уже работала, совсем другая жизнь пошла. Но проработала я там немного, ровно столько, сколько там служил отец Глеб. Потом его перевели в Петровский монастырь, и он забрал меня с собой регентовать. Там я стала авторитетом. Подобрались четыре преданных делу человека. Но учить их пришлось с нуля, они ничего не знали. И ведь у таких людей особенно трепетное отношение! Музыкант скажет: «Что там петь! Тоника – доминанта — субдоминанта… Чего там петь-то!» Образованщина, она так рассуждает, а эти нет. И потом я всегда старалась такие мотивы выбирать, чтобы мелодия была красивая. Я выкладывалась, и они старались, все было хорошо. Но потом отец Глеб скончался.
— Предлагаю перенестись в те годы, когда вы впервые приехали сюда, на дачу на 43-й.
— Мы приехали сюда с Машей в первый год ее жизни, в августе или сентябре, Андрей Борисович взял отпуск. Он сложил маленькую печку, а на электрической плитке мы готовили. Он сколотил из горбыля кроватку Машеньке, и я что-то внутрь постелила, но мы недолго здесь прожили.
— В вашей семье главный Андрей Борисович?
— Конечно. Все было так, как он решит. Могу сказать, положа руку на сердце, что я ни разу в жизни не сделала то, чего он не хотел. Я могла что-то забыть по мелочи, но в остальном никогда. Это была настоящая домостроевская семья. Я так поставила себя с самого начала и шла на это осознанно.
— Вы личность, мыслящий человек, со своей свободой воли. Где проходит граница вашей свободы?
— В религиозных вопросах однозначно только так, как он скажет. Но с самого начала у меня во всем было буквальное послушание. Даже буквалистское. И только сейчас мы подошли к рубежу. И вдруг теперь он наделяет полномочиями. И я даже прихожу в отчаяние. Хочется конкретных слов, а он в ответ: как ты скажешь – так и хорошо. Он уже «по ту сторону добра и зла». У него свои проблемы, у него все время идет интеллектуальная работа. А у меня всегда была хранительная функция. Я обеспечивала ему тыл. Прежде чем выйти замуж, я понимала уже какие-то библейские истины. Бог создал сначала Адама, а потом Еву — помощника. Мы же созданы из ребра его… Нас сначала вообще не было. Понимаете? Господь тебя, можно сказать, не создавал. Он Адама создал, а ты уж постольку поскольку. Мне как-то это никогда не было обидно. Я всегда себя ощущала орудием Божьим. К счастью, мне это легко давалось.
— Вы с Андреем Борисовичем уже больше 50-ти лет вместе. Как сохранить на многие годы брак и теплые отношения между супругами?
— Только в домашней церкви. Ничего хорошего без этого не получится. Конечно, были и есть хорошие семьи, в такой любви живут! Непрерывная любовь! К которой мы не способны. А нас сначала надо ударить, чтобы раскрылось что-то, чтобы забил источник любви. Так Бог и есть любовь. Нельзя разорвать. Любовь настоящая – и есть Бог. Вот эта диалектика мне очень понятна. Нужно ни в коем случае не бросаться в семейный «омут», если ты добровольно не готов идти на жертву. Ты жертвуешь собой с любовью, добровольно. Добровольная жертва. И тогда получится. И тогда Господь в ответ на эту жертву дары свои потихонечку дает. Сначала Он дает большой дар. Помните, медовый месяц? Первый большой дар. Потом будет больше трудностей… Чернушечка пойдет, но мы же преобразуемся все время, как клетка. У нас за семь лет меняются все клетки организма. Через семь лет уже, можно сказать, другой человек на клеточном уровне. И внутренне мы тоже уже другие. Но жертва – это точно. Вот чего не хватает всем? Почему разваливается, по пять раз выходят замуж? Потому что не хотят собой жертвовать. А что такое Бог? Откуда мы Бога знаем? Потому что Он собой пожертвовал. Извините, что я так, в поучительной манере, я же педагог, привыкла поучать… Вот я вас поучаю. Чувствуете, мы с вами нерв нашли? Не иди, не суй голову в петлю, если не готов чем-то жертвовать. Потому что тебе говорят, что трудно, невозможно, крест, одни дети чего стоят, одни роды чего стоят. И вот так все мои жизненные впечатления подвергались очень строгому логическому анализу. Сразу стало ясно, что каждый наш шаг складывается в большую картину мира, который Господь создал.
Марина Борисовна призналась, что не умеет мечтать, что потрясло меня до глубины души. С одной стороны – музыкант, человек с необычным чувством юмора и исключительной образной речью, с другой – личность, по ее собственному выражению, «подвергающая строгому логическому анализу все свои жизненные впечатления». Для меня она стала еще одной удивительной загадкой и моим новым героем. Она бесстрашно и преданно идет вперед за своим мужем, тонко чувствуя нерв каждой минуты, прожитой на земле.
Алена Рыпова
Читайте также: Андрей Ефимов: «Вокруг нас многое изменилось с тех пор. Но в центре жизни по-прежнему наше сокровище – вера и радость жизни с Богом»